zlyuk | ecce Хорхе

Страх и ирония.

Ангель Де Люсинда, в своём незаслуженно забытом современниками "Плаче по живущим", замечает, что страх - это кривое зеркало, в котором преломляется будущее человека. В какой-то степени, это относится и к Борхесу, мастеру зеркал.

В моём личном представлении, Борхес существует в виде толстого капуцина с порочным взглядом и жирными пальцами, тайного пожирателя запретных плодов, отчаянного хранителя своих жутковатых секретов. Чревоугодие, ненасытность плотских страстей - вот что ассоциируется у меня с его неутоляемой жаждой чтения, сверхчеловеческой эрудицией, непомерной, как живот монаха, раскормленного Ламме Гудзаком (и столь же бессистемной и произвольной), с его литературоцентризмом и ленивым ворошением квазилогических схем, с его пристрастием к наспех слепленным или вытащенным по прихоти из бездонной бочки забытого прошлого химерам. Я уверен, что никаких точек пересечения этот персонаж моих пошлых кошмаров с какой-либо проекцией реального Борхеса не имеет. С высокой степенью вероятности, сам Борхес предвидел такой вариант представления о себе, но ничего не стал предпринимать, заранее соглашаясь с тем, что это всего лишь безобидная забава. Поэтому, возвратимся к страхам.

Как грибок и плесень имеют обыкновение вырастать под неухоженными ногтями, так и в коротких эссе на произвольные темы могут симбиотически сосуществовать ответы на совершенно различные вопросы, включая незаданные. Иногда мне кажется, что Борхес затруднялся писать связно и был вынужден вливать цитаты и упоминания о других авторах, как строительный раствор между собственными разрозненными мыслями. В рассказе Лема "Темнота и плесень" герой влюбляется в гигантских бактерий, пожирательниц материи. Начав со страха одиночества, он, по мере развития сюжета и усугубления фантастической его составляющей, также эволюционирует, выходя на новый уровень боязни. В пределе, он открывает для себя тот вид страха, который, кажется мне, преследовал и Борхеса - страх бесконечности.

Более чем что-либо другое, страх требует точности определений. Перефразируя Ленина, Борхес мог бы сказать: "Из всех бесконечностей, самой страшной для нас является дурная". Неограниченная цепь регрессий - логическая ли, онтолгическая, либо гносеологическая - вот тот огонь, вокруг которого с ужасом и благоговением кружит бабочка Борхес, умоляя и одновременно опасаясь, что ей удастся проснуться. Самые яркие образы - Фунес, Алеф, Альмутасин, дворец Кубла-хана, сожжение книг и Великая стена, Вавилон, расходящиеся тропы - суть попытки свернуть бесконечную регрессию в точку, замкнуть её на себя, не поддаться липкому ужасу кафкианских пространств.

Но, - вот и награда за терпение. Мы добрались до острия иглы, до сердца мишени. Жестокая ирония заключена в том, что один из ходов, использованных Борхесом в этой игре, обращается ахиллесовой пятой, кузницей, недодавшей гвоздя. Выбранная им для себя роль пишущего читателя, создателя заметок на полях чужих произведений, писателя второго рода (по аналогии с Локковским анализом восприятия), - есть первый шаг к новой дурной бесконечности, где каждый следующий род писателей - это читатель для предыдущего рода. Уже было немало читателей, писавших поверх Борхеса, и писавших поверх тех, кто писал поверх Борхеса, и т.д.

Больше не скажу ничего, так как наконечник стрелы всегда уже её оперения.